что такое арзамасский ужас
Новое в блогах
Арзамасский ужас атеиста Льва Толстого
Ночлег в Арзамасе
Была осень 1869 года, совсем недавно увидел свет роман «Война и мир», быстро завоевавший успех у читателей несмотря на неоднозначные отзывы критиков. Одна из статей гласила: «Ошибка графа Толстого заключается в том, что он слишком много места в своей книге дал описанию действительных исторических событий и характеристике действительных исторических личностей». Роман действительно опережал свое время и задавал новые литературные стандарты – как, впрочем, и реальная обстановка, в которой творил писатель.
Л.Н. Толстой в 1862 году
Конец 60-х годов позапрошлого века ознаменовался переменами в разных областях российской жизни – недавно начатая крестьянская реформа, прорывы в науке, философские веяния из Европы не могли оставлять равнодушным и безучастным писателя, с ранних лет привыкшего погружаться в размышления и рефлексию. Толстой в 1869 году был уже семь лет как счастливо женат, воспитывал детей и в связи с литературными успехами получил возможность расширить свои земельные владения не только за счет наследства от умерших братьев.
Посоветовавшись с женой Софьей Андреевной, Толстой отправился в Пензенскую губернию покупать имение Ильино. Путь лежал через Нижний Новгород, затем Саранск, после чего, вечером 2 сентября, Лев Николаевич в сопровождении молодого слуги Сергея Арбузова оказался в Арзамасе, где остановился на ночлег в первой попавшейся на глаза гостинице. Это были номера купца Стрегулина, и именно они стали местом, где Толстого охватило то самое тягостное состояние, что повлияло на всю его оставшуюся жизнь.
Л.Н. Толстой в 1868 году
Толстой попробовал молиться – он, до того не проявлявший особенного церковного рвения, с этого дня станет активно искать в вере ответы на мучившие его вопросы бытия. Молитва не помогла, разве что «развлек страх, что меня увидят«. В страхе и в состоянии невыносимой подавленности Толстой провел остаток ночи, которую с тех пор будет считать датой встречи со смертью, с Небытием.
Л.Н. Толстой с семьей в Ясной Поляне.1892 г.
После «встречи с Другим»
Уже покинув Арзамас, Толстой отправил письмо Софье Андреевне с вопросами, все ли благополучно дома. «Я второй день мучаюсь беспокойством. Третьего дня в ночь я ночевал в Арзамасе, и со мной было что-то необыкновенное». Имение Толстой так и не купил.
Через пятнадцать лет писатель начал свои «Записки сумасшедшего», где подробно отразил свои арзамасские переживания. Помимо них, рассказы о случившемся попали в дневники, которые Толстой вел с юности до конца своих дней. После возвращения из поездки писатель отказался в пользу жены и детей от прав на имущество – движимое и недвижимое, а также прав на литературные произведения.
Рукопись Льва Толстого с правками Софьи Андреевны
С 1869 года Толстой обратился к православию, погрузившись в изучение христианской философии и пытаясь найти ответы на вопросы относительно жизни и смерти. К концу семидесятых годов он уже испытывал разочарование в церковных догмах и ритуалах, что привело к созданию его собственной религиозной философии. Одной из главных провозглашаемых идей Толстого стало опрощение, отказ от благ цивилизации, который писатель демонстрировал и сам, став вегетарианцем, облачаясь в простую крестьянскую одежду, но, правда, сохранив усилиями Софьи Андреевны комфорт в доме.
Л.Н. Толстой в Ясной Поляне
Затяжная депрессия?
Объяснение арзамасской истории ищут и сейчас – существует мнение, что испытанный страх не повлиял значительным образом на мироощущение Толстого, который и ранее был склонен к философствованию и поиске смысла жизни и даже высказывал мысли о самоубийстве. Возможно, долгая утомительная дорога вкупе с тревогой за семью и поместье способствовали началу острого приступа депрессии и хандры. К тому же за несколько лет за того писатель уже лечился от тоски – кумысом, как диктовала тогдашняя мода.
Л.Н. Толстой в Троицкой окружной психиатрической больнице. Разговаривает с пациентом, считающим себя Петром Великим
Нельзя забывать, что к моменту событий Толстому было за сорок – сложный возраст для мужчины, когда переосмысливается пройденный путь, производится переоценка целей и планов. Писатель мог стать и жертвой психологической ловушки, когда цели достигнуты, но не приносят ожидаемого удовлетворения. Сам Толстой впоследствии считал свои художественные произведения промежуточным звеном при переходе к его же серьезным философским трудам. Про один из эпизодов из своей жизни, когда восторженный читатель благодарил за создание «Войны и мира», Лев Николаевич отзывался так: «Это всё равно, что к Эдисону кто-нибудь пришёл и сказал бы: „Я очень уважаю вас за то, что вы хорошо танцуете мазурку“. Возможно, духовные поиски Толстого лишь ждали выражения, которое могло произойти в любых других обстоятельствах, помимо Арзамаса, где писатель случайно оказался.
Л.Н. Толстой с дочерью Татьяной
Как бы то ни было, отрицать значение происшедшего и влияние его на мировоззрение и на творчество Льва Толстого невозможно. В литературных текстах едва ли найдется другой отрывок, столь точно характеризующий знакомый едва ли не каждому необъяснимый, безотчетный, иррациональный страх, который порой настигает человека на ровном месте и не поддается никаким привычным способам снятия хандры и стресса. И здесь уже каждому решать, отнести ли это состояние на счет усталости и болезни или принять как свидетельство неминуемой и неотвратимой смерти, как это понял в Арзамасе Лев Толстой.
Здание в Арзамасе, где останавливался Лев Толстой, несколько лет назад было разрушено
Похожее состояние, по-видимому, переживали и другие писатели – депрессии разной степени тяжести охватывали Гоголя, Эдгара По, Хэмингуэя, периоды меланхолии сопровождали творческую жизнь едва ли не всех великих мастеров литературы. Некоторые закончили жизнь, оставив о своей смерти больше вопросов, чем ответов.
Арзамасский ужас. Одна ночь в Арзамасе изменила жизнь
великого Льва Толстого
Мало кому известно, что нижегородский Арзамас сыграл исключительную роль в жизни писателя Льва Толстого. Автор романа «Война и мир» провёл в этом провинциальном городке всего одну ночь, но какую!
После ночёвки в Арзамасе Лев Николаевич, словно ужаленный, спешно уехал и больше никогда сюда не возвращался. Что же так напугало гениального писателя в местной гостинице и почему до конца жизни он не забывал про «арзамасский ужас»?
Тысячи и одна ночь
О событиях той странной ночи сохранились записи в дневниках писателя, в его письме к жене и в автобиографическом рассказе «Записки сумасшедшего». Судя по этим источникам, загадочные события в начале сентября 1869 года происходили следующим образом.
К моменту встречи с «арзамасским ужасом» Лев Толстой находился в самом расцвете жизненных сил: ему шёл 41-й год, он был признан, счастливо женат на любимой женщине, имел детей. А главное – он только что закончил свой многолетний литературный труд – роман «Война и мир».
Деньги, полученные от продажи этого романа, Толстой решил вложить в покупку имения в Пензенской губернии. Писатель по объявлению узнал, что продаётся оно недорого, и быстро собрался в дорогу, прихватив с собой любимого слугу – молодого и весёлого парня Сергея Арбузова.
2 сентября 1869 года они вместе приехали из Москвы в Нижний Новгород на поезде и пересели в дорожную карету. До пензенского имения оставалось больше 300 вёрст. Болтая и смеясь, барин и слуга целый день тряслись в повозке. А около двух часов ночи добрались до Арзамаса, где решили переночевать.
Остановились они, судя по всему, в первой попавшейся придорожной гостинице. На графа Толстого она произвела, судя по всему, гнетущее впечатление: квадратная комната с белыми стенами почему-то напомнила ему гроб, а тёмно-красный цвет дверей показался похожим на запёкшуюся кровь.
Какие-то смутные тоскливые предчувствия, по словам писателя, уже терзали ему душу. И даже гостиничный слуга, который размещал их в номере, показался Толстому зловещим – у него на щеке было большое родимое пятно.
Писатель прилёг на диван, накрыл голову подушкой, укутался пледом. Сквозь дрёму он слышал, как его слуга Сергей Арбузов хлопочет над самоваром и зовёт его пить чай. Но отозваться уже не было сил, Лев Николаевич погрузился в беспокойный сон.
. Проснулся он внезапно, весь объятый леденящим ужасом. Страх – беспричинный, животный, глубинный – зажал сердце в тиски. Никого рядом не было. Вокруг – чужая, чёрная, незнакомая комната, в воздухе – запах погашенных свечей, запах смерти.
Писатель, по его словам, упал на колени и начал молиться, чего уже давно не делал в своей жизни. Потом он выбежал в коридор, увидел там спящего слугу Сергея, растолкал его и велел немедленно закладывать лошадей. Он ни на минуту не хотел оставаться дольше в этой гостинице.
Но пока возились с лошадьми, Толстой, по его словам, снова заснул и пробудился лишь на рассвете. На душе, по его словам, стало легче. Выпив горячего чаю, он спешно покинул Арзамас. 4 сентября, добравшись до Саранска, Толстой написал письмо жене:
«Что с тобой и детьми? Не случилось ли чего? Я второй день мучаюсь беспокойством. Третьего дня я ночевал в Арзамасе, и со мной было что-то необыкновенное. На меня вдруг нашла тоска, страх, ужас такие, каких я никогда не испытывал. ».
Что же так напугало той ночью Льва Толстого?
Тоска смертная
Вот что он сам писал об этом в автобиографическом рассказе «Записки сумасшедшего»:
«Да что это за глупость? – сказал я себе. – Чего я тоскую, чего боюсь?». – «Меня, – неслышно отвечал голос смерти. – Я тут». Мороз подрал меня по коже. Да, смерти. Она придёт, она вот она, а её не должно быть. ».
Перед лицом смерти Толстому, по его словам, показались бессмысленными и ничтожными все его житейские заботы – покупка имения, семья, писательство: «Зачем я сюда заехал? Куда везу себя. Ни пензенское, ни какое имение ничего не прибавит и не убавит мне».
. Из этой поездки Толстой вернулся с пустыми руками. Несмотря на то, что покупка имения действительно сулила выгоду, он отказался от сделки. После той странной ночи в Арзамасе писатель начал переосмысливать свою жизнь и прежние цели.
Ответа на этот вопрос он не находил. «Дела мои, какие бы они ни были, все забудутся, – писал Толстой. – Так из чего же хлопотать. Можно жить только, покуда пьян жизнью, а как протрезвишься, то нельзя не видеть, что всё это – только обман, глупый обман!».
Пережив мучительный кризис, Толстой нашёл смысл жизни в вере в Бога (до этого он не отличался набожностью) и отказался в пользу жены и детей от всей своей собственности и авторских прав на свои литературные произведения.
Дом ужасов
Дом в Арзамасе, в котором Лев Толстой пережил самую страшную ночь в своей жизни, до сих пор на месте! И хотя он находится в близком к смерти – аварийном – состоянии, научный сотрудник арзамасского историко-краеведческого музея Нина Вагина водит «к Толстому» экскурсии.
– Туристы обычно бывают поражены, – говорит она. – Надо же – Толстой был в Арзамасе! Да ещё такое здесь пережил. Интерес к автору «Войны и мира» и «Анны Карениной» у людей большой.
Между тем на историческом доме нет ни одной таблички, которая хоть как-то указывала бы на его «избранность» и отношение к Толстому.
Двухэтажное каменное здание, в котором сейчас находятся магазины и жилые квартиры, в XIX веке являлось лучшей в городе гостиницей, принадлежавшей богатому местному купцу, торговцу зерном и хозяину пивоваренного завода Ивану Стрегулину.
В историко-краеведческом музее сохранился рекламный буклет этой гостиницы: «Гостиница. для проезжающих. В центре города. Номера от 75 коп. до 3 руб. в сутки. Чистота и вежливая прислуга. Отговариваниям извозчиков просят не верить».
По словам арзамасского краеведа Евгении Яковлевой, для своего времени гостиница была неплохой: с тёплыми ватерклозетами, голландскими печами, большими окнами с бемским стеклом, мебелью из карельской берёзы, трактиром с приличной кухней.
А в советское время, по словам экскурсовода Нины Вагиной, в бывшем доме Стрегулина находились магазины и квартиры. Мы позвонили в первую попавшуюся квартиру знаменитого дома. Дверь открыла доброжелательная женщина средних лет.
– Дом признан аварийным, – сказала она. – Мы живём тут на чемоданах, ждём новую квартиру. Лев Толстой? Да, слышала. Вот на прошлой неделе врач участковый приходил и тоже спрашивал: а вы знаете, что в вашем доме был Толстой?
По словам жильцов, с которыми мы пообщались, узнать, в какой именно комнате ночевал Лев Толстой, сейчас уже нет возможности: после революции в бывшей гостинице несколько раз проходили перепланировки и перестройки.
Судя по всему, мысль о том, чтобы сделать в историческом доме музей, никогда не приходила в голову местным властям.
– Конечно, здесь можно было бы устроить музей, – считает Нина Вагина. – Скорей всего, и здание можно ещё отреставрировать и привести в порядок. Но. Нужно, чтобы кто-то из авторитетных людей взялся за это, поднял общественность. Нужен паровоз, который бы всё это двигал.
Как рассказали нам жители дома, одна их бывшая соседка, учительница, долгое время хлопотала о том, чтобы дом признали историческим памятником. Она очень хотела спасти его от сноса. Но, увы, учительница, так ничего и не добившись, сама недавно умерла.
Теперь хлопотать о судьбе дома стало некому.
Наталия Волгина, «Новое дело»
Чудо на пути в Дамаск и арзамасский ужас
Николай Коняев о смирении Апостола Павла и гордыне Льва Толстого
Я отношусь к художественному творчеству Л.Н.Толстого с величайшим почтением, поскольку Лев Николаевич один из самых великих национальных и мировых художников, если не самый гениальный. Господь очень щедро одарил его художественным даром, который ему и удалось воплотить необыкновенно глубоко. Но это то, что касается его художественных произведений.
Что касается его воззрений, то все его религиозные работы, связанные с Христианством, конечно, воспринимаются резко отрицательно. Восприятие Толстого как гениального художника и очень плохого христианского мыслителя хотя и правильно, но оно не охватывает всей глубины проблемы, которая встает, когда мы говорим о творчестве этого писателя. Вспомним слова апостола Павла: «А это были образы для нас, чтобы мы не были похотливы на злое, как они были похотливы» (1Кор.10:6).
Видимо, это не случайно. Судя по письму жене и тому, что он пишет в «Записках сумасшедшего», где явно есть автобиографический элемент, с ним произошло примерно то же самое, что произошло когда-то с апостолом Павлом. Когда гонитель христиан Савл, дыша угрозами, двинулся в Дамаск, он был остановлен по дороге, ему встретился Христос со словами: «Савл, Савл! что ты гонишь Меня?» (Деян.9:4). И вот тот ужас, который испытал тогда Савл, очень схож с тем ужасом, который испытывал Толстой. Но вот тут очень важна реакция человека. Если Савл пал и его душа была готова к общению с Богом, его ужас был трепетом слепоты перед желанием прозреть.
Господь не лишил Толстого дара совсем, в отличие от апостола Павла, который чудом из гонителя христиан стал великим проповедником Евангелия, равным Петру и духовным писателем. Если бы Толстому не помешала его непомерная гордыня, если бы он проявил необходимое смирение и воспринял то, что ему хотел сказать Господь, то трудно представить себе, что бы мы имели. Это был бы взлет Толстого на неведомую нам высоту. Но этого не произошло. Он молится тайком, чтобы никто не узнал об этом. Конечно, Бог не принял такой молитвы. В итоге Лев Толстой остается сам с собою, вынужденный сам решать свою духовную проблему.
Он, к сожалению, решает ее в силу своей необыкновенной гордыни из-за ощущения своего равенства Творцу, забыв, Кто дал ему саму возможность творения литературных произведений. Толстой решает сам переписать Евангелие, приспособить под себя все Христианство, переделать его так, как ему самому удобно. По сути, писатель делает то, что постоянно творят слуги сатаны, может зачастую и не осознавая того, что они делают. Когда он пытается сам создать свое «евангелие», которое его устраивает, которое полностью отвергает существующие четыре Евангелия, тогда Господь и лишает его художнического дара, которым тот был бесконечно одарен. Это мы видим в тексте «Соединение и перевод четырех Евангелий», который стал абсолютно ничтожным и графоманским.
На примере Льва Толстого нам показано, как величайший художник может превратиться в графомана. Мне кажется, это и есть самый главный поучительный смысл в истории духовных исканий Льва Толстого. Нам следует этот урок всегда помнить, потому что, хотя никто из нас не одарен так щедро, как он, но зачастую мы совершаем в своей гордыне поступки не менее омерзительные, чем тот поступок, который совершил Лев Николаевич Толстой.
Николай Коняев, секретарь правления Союза писателей России, специально для «Русской народной линии»
Лев Толстой. Арзамасский ужас
Провидческий дар Достоевского общеизвестен, но раз он дал-таки сбой. Случилось это в середине пятидесятых годов, в Семипалатинске, откуда опальный автор «Бедных людей» ревниво и зорко следил по столичным журналам за литературной жизнью.
Одно имя особенно привлекло его внимание. Даже не имя — инициалы, которые Достоевский, обращаясь к этнографу и юристу Е.Якушкину, умоляет “ради Бога” раскрыть.
Якушкин, увы, выполнить просьбу не в состоянии. В то время публика ещё не знает, кто такой “Л.Н.” (позже — “Л.Н.Т.”), регулярно печатающий в «Современнике» свои произведения.
Достоевский старается не пропустить ни одного из них. В письме к Аполлону Майкову он прямо признаётся, что “Л.Т. мне очень нравится, но, по моему мнению, много не напишет. ” И тут же прибавляет, что, возможно, ошибается.
Уже в первой главе «Детства», буквально на второй странице, Николенька Иртеньев, объясняя учителю Карлу Ивановичу, отчего у него вдруг с утра пораньше слёзы на глазах, говорит, будто видел во сне, что умерла мама и “её несут хоронить”.
В действительности ничего подобного он не видел. “Всё это я выдумал, потому что решительно не помню, что мне снилось в эту ночь”.
Тем не менее выдуманный сон этот оказался вещим: к концу повести мать действительно умирает. Поздно вечером Николенька прокрадывается в залу, где стоит на столе гроб, влезает на стул, чтобы “рассмотреть её лицо”, и в первые мгновенья лица этого не узнаёт. Лишь некоторое время спустя стали прорисовываться “знакомые, милые черты”. Мальчик вздрагивает “от ужаса”, однако взгляда от покойницы оторвать не может. “Я смотрел и чувствовал, что какая-то непреодолимая сила притягивает мои глаза к этому безжизненному лицу”.
Одна из составляющих этой “непреодолимой силы” — наслаждение. Для того чтобы признаться в этом, требовалось огромное мужество — и писательское, и человеческое (человеческое даже — в первую очередь), и молодой Толстой это мужество проявляет. “Я презирал себя за то, что не испытываю исключительно одного чувства горести, и старался скрывать все другие; от этого печаль моя была неискренна и неестественна. Сверх того, я испытывал какое-то наслаждение, зная, что я несчастлив, старался возбуждать сознание несчастия, и это эгоистическое чувство больше других заглушало во мне истинную печаль”.
Ничего подобного в мировой литературе до сих пор не было — такой художественный эффект дала предельная, казалось бы, откровенность автора, публично заявившего, что герой “повести, которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен, — правда”. И не важно, что повесть, о которой идёт речь, не «Детство», а «Севастополь в мае», — установка-то принципиальная, и её справедливо относят ко всему толстовскому творчеству, к «Детству» в том числе. Собственно, первый — самый первый! — читатель первой — самой первой! — повести Толстого ни на миг не усомнился, что неизвестный автор (рукопись пришла по почте) описал, не мудрствуя лукаво, собственную жизнь. А поскольку читатель этот был заодно и редактором, то, публикуя вещь, уточнил её название. «История моего детства» — под таким заголовком появилась она в некрасовском «Современнике».
Но только ли в замыслах? Только ли в литературных упражнениях? А в жизни? В реальной человеческой судьбе? Здесь формообразующая функция смерти ещё бесспорней для Толстого. “Она совершила лучшее и величайшее дело в этой жизни — умерла без сожаления и страха”. Это говорится о старой, безмерно преданной покойной маменьке горничной Наталье Савишне, и это же, если угодно, программа. Впервые сформулировав её устами Николеньки Иртеньева, Толстой положил на её выполнение без малого шесть десятилетий.
Собственно, своим именем, да и своим появлением на свет, Толстой обязан. смерти. Дело в том, что его будущая мать Мария Николаевна Волконская была ещё в детстве обручена с князем Львом Голицыным, внезапно умершим перед свадьбой от горячки. “Думаю, что любовь к умершему жениху, именно вследствие того, что она кончилась со смертью, была той поэтической любовью, которую девушки испытывают только один раз”, — писал Толстой на склоне лет в так и незаконченных «Воспоминаниях». Там же он признаётся, что Львом его назвали в честь покойного князя.
Сыну Льву ещё не исполнилось девяти — практически он был ровесником героя «Детства» Николеньки Иртеньева. И испытывал, стоя у гроба отца, примерно те же чувства, что и Николенька у гроба матери. Никак не мог сосредоточиться на горе — внимание рассеивалось. Стало быть, не так уж и выдумывал — просто подменил одного лежащего в гробе близкого человека другим.
“Всё время, покуда тело бабушки стоит в доме, я испытываю тяжёлое чувство страха смерти, то есть мёртвое тело живо и неприятно напоминает мне то, что и я должен умереть когда-нибудь, чувство, которое почему-то привыкли смешивать с печалью”. Вот это уже Толстой! Толстой, который ни на миг не выпускает себя из поля своего зрения. Внимательно следит за собой, безжалостно фиксируя каждый шаг, каждое движение души — и так всю жизнь. Изощрённейший психологизм Толстого есть не что иное, как следствие этого постоянного выслеживания себя, результат беспрецедентной охоты на собственную необузданную личность, дабы, пленив её, дикую, намертво скрутить тросами железных правил.
Одно из них, пусть и не сформулированное прямо — а формулировать правила он страсть как любил, особенно в молодые годы, — красной нитью проходит через все его сочинения. Чтобы достойно умереть, надо достойно жить — вот это нехитрое правило. Если в «Записках маркёра», которыми молодой автор, надо сказать, дорожил чрезвычайно, показано, сколь жалкий конец венчает жалкую жизнь, то уже в следующем рассказе — «Рубка леса» — иная картина. “Последние минуты его жизни были так же ясны и спокойны, как и вся жизнь его”.
Андрей Болконский и Иван Ильич, Анатоль Курагин и Петя Ростов, барыня из «Трёх смертей» и Анна Каренина. Заворожённо всматривается писатель в последние часы и последние минуты своих героев. Словно бы заклинает себя. Словно бы примеривает на себя оба пути, поскольку знает, что оба пути ему не заказаны. В том числе и путь Нехлюдова, первого его Нехлюдова, героя «Записок маркёра». “Я ужаснулся, когда увидел, какая неизмеримая пропасть отделяла меня от того, чем я хотел и мог быть”. Откуда эти слова? Из дневника молодого Толстого? Из посмертного нехлюдовского письма? Из письма, но и в дневник они легли бы, не нарушив ни стилистики его, ни пафоса, ни даже фактуры, ибо молодой Толстой, подобно своему незадачливому герою, играл много и азартно.
В конце концов с пагубной страстью справился, но ведь слово игра можно толковать и расширительно — например, игра с “жизнью и смертью”, безжалостно подсмотренная автором «Севастополя в декабре месяце».
Это — в первый раз. А когда в последний? В последний — на станции Астапово. “Кроме Льва Толстого есть ещё много людей, а вы смотрите на одного Льва”. То были последние сознательные слова Толстого — через шестнадцать часов его не стало. Однако даже здесь, на смертном одре, говорит и думает не только о “других людях”, но и о Льве Толстом. Хотя вся его жизнь, весь измеряемый десятилетиями путь из Ясной в Астапово — это путь миграции, это паническое бегство от самого себя, столь обожаемого и одновременно столь ненавистного, в том числе и за свою так напряжённо, так болезненно преодолеваемую любовь к себе.
Но разве могут ужиться в одном человеке любовь к себе и сознание неизбежности уничтожения этого объекта любви! Отсюда тот самый почти животный “ужас тьмы”, о котором он пишет в «Исповеди». Но в отличие от обычных людей, Толстой этот ужас не держит про себя, голос его, его рык разносится по всему миру — удивительно ли, что у слышащих его бегут мурашки по коже! “Если в наше время люди боятся смерти, с такой постыдной судорогой, какой ещё не бывало, — свидетельствует Мережковский, — если у всех нас, в глубине сердца, в крови и плоти есть эта «холодная дрожь», до мозга костей пробирающий озноб. то, в значительной мере, мы этим всем обязаны Л.Толстому”.