что значит созерцать жизнь

Созерцание

В этой статье мы рассмотрим понятие созерцания с разнообразных сторон, чтобы читатель мог широко представить себе природу этого феномена. Мы рассмотрим, как понимают термин «созерцание» в различных философских течениях и каким образом вы можете применять практику созерцания во благо своему здоровью.

Что значит созерцание. Медитация созерцания

Созерцание — способ познавательной деятельности, реализующийся как непосредственное отношение сознания к предмету. Таково научное описание термина «созерцание». В европейской философии Иммануил Кант был одним из тех, кто стоял у истоков исследования этого феномена. Нам известна идеалистическая направленность работ философа.

В этом конкретном случае было бы интересно взглянуть и сравнить, как типично европейский философ, взращенный на христианской культуре и её ценностях, приходит к более или менее схожим выводам с буддийскими мыслителями в плане понимания «созерцания» как категории противоположной эмпирическому (практическому) познанию мира, и тем не менее выводя созерцание на тот самый уровень, когда оно превосходит это самое практическое знание, потому что созерцание непосредственно, оно не возводит стен между наблюдателем и наблюдаемым, а следовательно, возможностей понять изучаемую вещь или явление в его неизмененном состоянии неизмеримо больше по сравнению с эмпирическим изучением вещей.

Созерцание, хоть и может быть переведено как contemplation, что означает размышление, но это не логическое размышление, когда подключается разум, чтобы тут же использовать инструменты, находящиеся в его распоряжении: оценку, сравнение, логику. Созерцание — это априорная предпосылка восприятию, т. е. созерцание — это не результат, к которому ведёт интеллектуальная или духовная деятельность, но в первую очередь данность, то, что лежит в основании и без чего дальнейшие размышления, рефлексия были бы невозможны.

Для Канта созерцание и представление — взаимозаменяемые понятия, т. к. для объяснения своих выводов Кант использовал слово «Anschauung», что в переводе и означает ‘вид’, ‘наглядное представление’, то же самое «comtemplation». Если проанализировать ход его мысли, то станет понятным, почему выбрано именно это слово. В немецком языке корень schau означает ‘смотреть’. Смотреть — значит созерцать.

Мы не будем глубоко погружаться в изучение морфологии русского слова «созерцание», но даже на интуитивном уровне чувствуется, что со-зерцать имеет связь с такими словами как «зрить», «зеркало». Последнее для нас, пожалуй, особо интересно, т. к. само явление созерцания есть не что иное, как вглядывание в зеркало бытия. Бытие представлено тем, что нас окружает. Следовательно, то, что мы видим, есть отражение нас самих или иначе природа — это и есть мы. Это, казалось бы, не совсем привычное умозаключение совершенно не противоречит философии Вед, где Пракрити есть понятие материи, природы, которая сливаясь с Пурушей, мировой душой, «Я», творит Вселенную.

Возвращаясь назад к философии Канта, мы не можем утверждать, что понимание созерцания великим мыслителем из Кёнигсберга было идентичным тому, которое можно почерпнуть из Вед. Однако и Кант не остаётся на месте в своих размышлениях и в первую очередь называет пространство и время априорными формами созерцания, т. е. такими, без которых было бы невозможно никакое дальнейшее созерцание, потому что всё, что бы мы ни воспринимали, прежде всего воспринимается нами через призму пространства и времени. В этом смысле кантианская теория не менее фундаментальна, нежели философия Вед.

Созерцание рассматривается как глобальный феномен и с точки зрения Ведантизма и кантианства. Позднее, созерцание будет сведено к узкому понятию из области психологии, а также его возьмут на вооружение последователи нью-эйдж, поэтому фундаментальная природа этого понятия будет редуцирована в определённой степени лишь к практикам техник релаксации. Но давайте продолжим разговор о созерцании и природе.

Природа созерцания состоит в том, что вы изучаете то, что непосредственно окружает вас, но не с помощью таких привычных средств, как анализ с использованием логики, а проходя мимо них, не преодолевая их, но идя другим путём, напрямую. Созерцание есть непосредственное изучение реальности такой, какая она есть. Проходя сквозь барьеры, расставленные разумом, вы внутренним взором видите то, что есть, а это и есть сама суть буддизма. Снять последние оставшиеся завесы и посмотреть на мир открытым взглядом, увидеть его без предубеждения. Это в свою очередь возможно только тогда, когда окружающее нас пространство, вещи и мы становимся едиными. Это, по сути, медитация на практике без использования специальных приёмов медитации, таких как сознательная концентрация на чём-либо, контроль за дыханием или целенаправленное избавление от мыслительного процесса.

Созерцание природы и созерцание бога

Погружение в сам процесс созерцания является медитацией де-факто. Ещё более действенным можно считать созерцание природы как таковой. Для человека привычно наблюдать за природными процессами. Переключая внимание на них, мы не замечаем, как из исследователя природных явлений превращаемся в художников, созерцающих свою натуру издалека, сначала восторгающихся ею, а позже и соединяясь с ней в единое целое. Так же, как художник и образ его картины есть одно, так и Человек и Природа неразделимы. Цивилизационному прогрессу порой удаётся убедить человека в противоположном, заставить поверить его, что он повелитель окружающего мира, а не его составляющая часть.

Дело тут не в том, чтобы принизить человеческую натуру, представив его вместо властителя частью мозаики. Речь о другом. Цивилизация, возвышая человека якобы над Природой, таким образом, исключает его из её состава, и властвует он над ней исключительно с позиции силы. В то время, как реальное положение вещей совершенно не умаляет истинного статуса человека. Человек не повелитель, но часть творения Природы, и в нём Природа проявляет себя в виде квинтэссенции. Поднимаясь над Природой, считая её ниже себя, мы тем самым сознательно обрекаем себя на изоляцию, в то время, как по происхождению нам уготовано быть не столько отдельной частью Природы, сколько ею самой!

В человеке могущество Природы проявилось как ни в чём ином. Человек — это Вселенная. Но, к сожалению, мы сознательно снимаем с себя сей драгоценный венец, променяв его на блестящую корону управителя прогрессом. Что есть технический прогресс по сравнению с невиданными глубинами океанов и космических далей? Да всего лишь инструмент, и весьма несовершенный, для изучения этой самой Вселенной, которую так пока и не удалось разгадать и вряд ли удастся. Ведь если мы думаем, что это возможно, то мы признаёмся себе в том, что мы с нашими несовершенными методами и инструментами способны постичь совершенство Вселенной. Непознаваемость Вселенной, какими бы средствами мы ни пользовались, доказывает нам её безграничность и вместе с этим указывает на то, что и наша сущность изначально не может быть определена, а её масштабы измерены, т. к. мы и есть эта Вселенная.

Что значит созерцание бога

Созерцание есть одномоментное схватывание того, что есть, инсайт. Так определяли это явление мыслители прошлого. Простыми словами, созерцание — это и есть познание бога таким, какой он есть. Здесь есть некоторое противоречие, но это только на первый взгляд, т. к. несовершенство семантики языковых структур не позволяет нам выразиться точнее. Мы всегда должны помнить, что язык — это лишь уловный код для передачи некоторых логических концепций. Но язык мало помогает тогда, когда мы имеем дело с понятиями, выходящими за рамки того, что может быть понято логикой.

Когда мы говорим, что созерцание — это и есть познание бога, мы не имеем в виду антропоморфного бога, т. е. некоего человекоподобного образа. Напротив, здесь делается акцент на идею пантеизма (не следует понимать его как язычество), когда «Всё» — «пан» есть «бог» — «теос», а Вселенная подразумевает единство всех частей мироздания.

В какой-то мере в эту же категорию попадает и учение Веданты, ведь там тоже не существует бога в образе человека. Брахман — это также не бог-творец, а некое начало, субстанция, которая существует как данность. При этом он не занимает главенствующей позиции в иерархии, он сам во всём и причина его в себе. В этом поразительная схожесть древневедического знания с концепцией пантеизма, которая была разработана значительно позднее, уже во 2-й половине второго тысячелетия нашей эры. Выдающимися представителями этого философско-религиозного учения были Джордано Бруно, Мейстер Экхарт и Бенедикт Спиноза.

Таким образом, созерцая Природу, мы созерцаем бога, мы познаём бога через Природу, ведь Природа и есть воплощение бога. Много слов сказано о том, что созерцание обостряет ум и возвышает душу. На чём основаны эти серьёзные выводы? Разумеется, логически мы понимаем, что это так, но не помешает подкрепить наше интуитивное понимание недавними открытиями, сделанными специалистами из университета Шеффилда. «Данные, полученные в процессе измерения активности головного мозга, подтвердили тот факт, что природные пейзажи укрепляют связи мозга и синхронизируют работу различных его зон, а пейзажи искусственные, наоборот, нарушают эти связи и вносят дисбаланс в работу мозга».

Речь здесь идёт о том, что созерцание пейзажей природы влияет на мозг человека как медитация. Ведь погружение человека в медитационный процесс приводит к аналогичному эффекту — синхронизации работы обоих полушарий мозга и, как следствие, более многоплановому восприятию мира, более глубокому его пониманию. Можно сказать, что практика медитации, вне зависимости от выяснения причин того, что поспособствовало погружению в медитационное состояние, является мощным инструментом для саморазвития.

Можно не исполнять предписаний выполнения медитации, сидя в позе Лотоса и концентрируясь на циклах вдоха и выдоха, и при этом перейти в медитационное состояние благодаря созерцанию живописных окрестностей той местности, где вы решили провести свободное время. Хотя и это, по сути, не главное. Самое важное — это ваш настрой. Если вы склонны к тому, чтобы видеть прекрасное, вы его и увидите. Если к тому же вы не склонны к чрезмерному рационализированию, будете избегать делать какие-то выводы положительного или отрицательного порядка, то вы сможете обойти ловушки сознания и действительно погрузиться в полное, настоящее созерцание, которое и откроет для вас двери в мир медитации.

Практика созерцания

Практика созерцания или медитации может быть построена на чём угодно. Это могут быть обычные предметы, какие-то внутренние образы, также это может быть даже поток ваших собственных мыслей, как один из видов медитации, когда вы должны наблюдать собственные мысли, плавно протекающие перед вами, при этом не отдавая предпочтения ни одной из них, а лишь позволяя им появиться и угаснуть.

Созерцание солнца также может быть рассмотрено в качестве объекта для медитации. Есть такое направление, последователи которого занимаются созерцанием солнца (Sungazing). Хотя для них это в большей мере терапевтическая практика, однако, не стоит исключать и того, что неосознанно в этот момент также происходит погружение в состояние медитации, и хотя бы отчасти тот терапевтический эффект, который здесь имеет место, может быть отнесён на счёт медитации.

Созерцание с практической точки зрения позволит вам справиться со стрессом. Погружение в новое состояние сознания освободит разум от бесконечных забот, что также благоприятно скажется и на состоянии здоровья. Нужно иногда давать мозгу передышку в его неустанной деятельности, а практика созерцания как раз и послужит началом прекращения внутреннего диалога.

Выделите хотя бы один день в неделе на то, чтобы выйти на природу или просто погрузиться в медитацию, созерцая пространство вокруг вас. Это совсем не трудно. Иногда мы неосознанно оказываемся в этом состоянии, не замечая его. Но такие моменты нужно отмечать, т. к. они могут заложить основу для последующих регулярных занятий медитационными практиками и работы над собой.

Источник

Аристотель. Созерцание как образ жизни

1. «Следовательно, не в развлечениях заключается счастье, ведь это даже нелепо, чтобы целью было развлечение и чтобы человек всю жизнь работал и терпел беды ради развлечений (toy paidzein). Ведь, так сказать, ради другого мы избираем всё, за исключением счастья, ибо счастье и есть цель. А добропорядочное усердие (spoydadzein) и труд ради развлечений кажутся глупыми и уж слишком ребячливыми (paidikon); зато развлекаться для того, чтобы усердствовать в добропорядочных [делах] (spoydadzei), — по Анахарсису, это считается правильным, потому что развлечение напоминает отдых, а, не будучи в состоянии трудиться непрерывно, люди нуждаются в отдыхе.

Отдых, таким образом, — не цель, потому что он существует ради деятельности.

Далее, считается, что счастливая жизнь — это жизнь по добродетели, а такая жизнь сопряжена с добропорядочным усердием (spoyde) и состоит не в развлечениях. И мы утверждаем, что усердие и добропорядочность (ta spoydaia) лучше потех с развлечениями и что деятельность лучшей части души или лучшего человека всегда более добропорядочная и усердная. А деятельность наилучшего выше и тем самым более способна приносить счастье.

Первый попавшийся, в том числе раб, будет вкушать телесные удовольствия, наверное, ничуть не хуже самого добродетельного. Но долю в счастье никто не припишет рабу, если не припишет и участие в жизни. Ведь счастье состоит не в таком времяпрепровождении, но в деятельностях сообразно добродетели, как то и было сказано прежде.

Если же счастье — это деятельность, сообразная добродетели, то, конечно, — наивысшей, а такова, видимо, добродетель наивысшей части души. Будь то ум или что-то ещё, что от природы, как считается, начальствует и ведёт и имеет понятие (ennoian ekhei) о прекрасных и божественных [предметах], будучи то ли само божественным, то ли самой божественной частью в нас, — во всяком случае, деятельность этого по внутренне присущей ему добродетели и будет совершенным, [полным и завершённым], счастьем.

Уже было сказано, что это — созерцательная (theoretike) деятельность, что, вероятно, представляется согласованным с предыдущими рассуждениями и с истиной. Действительно, эта деятельность является высшей, так как и ум — высшее в нас, а из предметов познания высшие те, с которыми имеет дело ум. Кроме того, она наиболее непрерывная, потому что непрерывно созерцать мы скорее способны, чем непрерывно делать любое другое дело.

Мы думаем также, что к счастью должно быть примешано удовольствие, а между тем из деятельностей, сообразных добродетели, та, что сообразна мудрости, согласно признана доставляющей наибольшее удовольствие. Во всяком случае, принято считать, что философия, [или любомудрие], заключает в себе удовольствия, удивительные по чистоте и неколебимости, и, разумеется, обладающим знанием проводить время в [созерцании] доставляет больше удовольствия, нежели тем, кто знания ищет. Да и так называемая самодостаточность прежде всего связана с созерцательной деятельностью, ибо в вещах, необходимых для существования, нуждается и мудрый, и правосудный, и остальные, но если этим достаточно обеспечены, то правосудному нужны ещё и те, на кого обратятся и вместе с кем будут совершаться его правосудные дела (подобным образом обстоит дело и с благоразумным, и с мужественным, и с любым другим добродетельным человеком); мудрый же и сам по себе способен заниматься созерцанием, причём тем более, чем он мудрее. Наверное, лучше [ему] иметь сподвижников, но он всё равно более всех самодостаточен.

Далее, одну эту деятельность, пожалуй, любят во имя неё самой, ибо от неё ничего не бывает, кроме осуществления созерцания (para to theoresai), в то время как от деятельностей, состоящих в поступках, мы в той или иной степени оставляем за собой что-то помимо самого поступка.

Далее, считается, что счастье заключено в досуге, ведь мы лишаемся досуга, чтобы иметь досуг, и войну ведём, чтобы жить в мире. Поэтому для добродетелей, обращенных на поступки, область деятельности — государственные или военные дела, а поступки, связанные с этими делами, как считается, лишают досуга, причём связанные с войной — особенно (никто ведь не собирается (haireitai) ни воевать ради того, чтобы воевать, ни готовить войну ради неё самой, ибо невероятно кровожадным покажется тот, кто станет даже друзей делать врагами, лишь бы сражаться и убивать). И деятельность государственного мужа тоже лишает досуга, потому что помимо самих государственных дел он берёт на себя господство (dynasteia) и почёт, может быть, даже счастье для самого себя или граждан, при том, что оно отлично от [собственно] государственной деятельности; его-то мы и исследуем, разумеется, как отличное [от политической деятельности].

Итак, поскольку из поступков сообразно добродетели государственные и военные выдаются красотой и величием, но сами лишают досуга и ставят перед собою определённые цели, а не избираются во имя них самих; и поскольку, с другой стороны, считается, что деятельность ума как созерцательная отличается средоточенностью (spoydei) и помимо себя самой не ставит никаких целей, да к тому же даёт присущее ей удовольствие (которое, в свою очередь, способствует деятельности); поскольку, наконец, самодостаточность, наличие досуга (to skholastikon) и неутомимость (насколько это возможно для человека) и всё остальное, что признают за блаженным, — всё это явно имеет место при данной деятельности, постольку она и будет полным [и совершенным] счастьем человека, если охватывает полную продолжительность жизни, ибо при счастье не бывает ничего неполного.

Подобная жизнь будет, пожалуй, выше той, что соответствует человеку, ибо так он будет жить не в силу того, что он человек, а потому, что в нём присутствует нечто божественное, и, насколько отличается эта божественная часть от человека как составленного из разных частей, настолько отличается и деятельность, с ней связанная, от деятельности, связанной с [любой] другой добродетелью. И если ум в сравнении с человеком божествен, то и жизнь, подчинённая уму, божественна в сравнении с человеческой жизнью.

Нет, не нужно [следовать] увещеваниям «человеку разуметь (phronein) человеческое» и «смертному — смертное»; напротив, насколько возможно, надо возвышаться до бессмертия (athanatidzein) и делать всё ради жизни (pros to dzen), соответствующей наивысшему в самом себе, право, если по объёму это малая часть, то по силе и ценности она всё далеко превосходит.

Видимо, сам [человек] и будет этой частью его, коль скоро она является главной и лучшей [его частью]. А потому было бы нелепо отдавать предпочтение не жизни самого себя, а [чего-то] другого [в себе].

Сказанное нами ранее подойдет и к настоящему случаю: что по природе присуще каждому, то для каждого наивысшее и доставляет наивысшее удовольствие; а значит, человеку присуща жизнь, подчинённая уму, коль скоро человек и есть в первую очередь ум. Следовательно, эта жизнь самая счастливая.»

Аристотель. Этика к Никомаху. Пер. Н. В. Брагинской.

2. Вот это — главный нерв данного рассуждения Аристотеля.

(1) «[…] мудрый же и сам по себе способен заниматься созерцанием, причём тем более, чем он мудрее. Наверное, лучше [ему] иметь сподвижников, но он всё равно более всех самодостаточен».

(2) «[…] человеку присуща жизнь, подчинённая уму, коль скоро человек и есть в первую очередь ум. Следовательно, эта жизнь самая счастливая».

3. Работа ума состоит в деятельности. Деятельности созерцания. Созерцая умом, я вмещаю созерцаемый предмет в свой ум и осознаю умом сей предмет как (1) в его предельном целом, так и (2) в его микроскопических частях. В дополнение к этому и в отличие от чувственного созерцания созерцание умом (3) всегда созерцает идею предмета и (4) непрерывно сравнивает данный предмет с его идеей. Истинное созерцание созерцает умом предмет в его истине, то есть в том, насколько предмет соответствует своей идее. Этим оно тоже отличается от чувственного созерцания, которое может быть искренне заблуждающимся, поскольку предмет созерцания ложен, а чувственное созерцание почему-либо к сему предмету привязано. Но это же созерцание может также сознательно тешиться ложью, сознательно же и обманываясь. Отголоски такого отношения предмета и его созерцания возможны как ложные обертоны истинного созерцания уже умом тогда, когда человек убедился в ложности своего умственного созерцания, но продолжает жалеть о нём и вздыхает по прежним сложным и таким привычным, но теперь определённо ложным теориям.

4. Таковы марксисты. Таков сам К. Г. Маркс, выбравший в субъекты исторического действия освобождения всего человечества пролетариат и тут же немедленно принявшийся учить самого субъекта истории потребным, на взгляд К. Г. Маркса, истинам. Пролетариями не читаемый, не понимаемый, не созерцаемый в его истине «Капитал» стал драгоценным сверкающим залогом блистательного провала мелкобуржуазных надежд К. Г. Маркса на осуществление пролетариатом приписываемой ему его глобальной роли.

Строил пролетариату куры. Не получилось. Не срослось. Не срослось созерцание К. Г. Маркса с деятельностью пролетариата. Свадьбы не будет!

5. Человек ума и человек мысли должны обладать мужеством отказа от ложных созерцаний, сколько бы времени жизни они им ни посвятили.

Источник

Созерцание

Созерца́ние — 1) ощу­ще­ние бла­го­дат­ного Боже­ствен­ного при­сут­ствия, Боже­ствен­ной бли­зо­сти, дости­га­е­мое во время молит­вен­ного устрем­ле­ния к Богу; 2) зримое вос­при­я­тие Бога во время Его сверхъ­есте­ствен­ного Откро­ве­ния; 3) воз­вы­шен­ное, глу­бо­кое раз­мыш­ле­ние о Боге и Его Домо­стро­и­тель­стве, осу­ществ­ля­е­мое при содей­ствии Боже­ствен­ной бла­го­дати.

В фило­со­фии Святых Отцов слово «созерца́ние» — θεωρία (феория) — имеет онто­ло­ги­че­ский и гно­сео­ло­ги­че­ский смысл. Оно озна­чает: молит­венно-бла­го­дат­ное сосре­до­то­че­ние души на надум­ных тайнах, кото­рыми изоби­лует не только Тро­и­че­ское Боже­ство, но и сама чело­ве­че­ская лич­ность, как и сущ­ность Богом создан­ной твари. В созер­ца­нии лич­ность подвиж­ника веры живет над чув­ствами, над кате­го­ри­ями вре­мени и про­стран­ства, ощу­щает живую близ­кую связь с горним миром и пита­ется откро­ве­ни­ями, в кото­рых нахо­дит то, чего «не видел … глаз, не слы­шало ухо, и не при­хо­дило то на сердце чело­веку» ( 1Кор. 2:9 ).
пре­по­доб­ный Иустин (Попо­вич)

Святой, сми­рен­но­муд­рый Исаак гово­рит, что виде­ние о Боге, т.е. достав­ля­е­мое уму Боже­ствен­ною бла­го­да­тию, не подобно тому виде­нию, кото­рое могут иметь все вообще чело­веки, есте­ственно. Послед­него рода виде­ние может со спра­вед­ли­во­стию быть названо и созер­ца­нием, и раз­мыш­ле­нием, и меч­та­нием или фан­та­зиею. Оно вполне зави­сит от про­из­вола чело­ве­че­ского. Его часто назы­вают вдох­но­ве­нием, но оно в таких слу­чаях есть не что иное, как раз­го­ря­че­ние. Из него напи­саны Ода Бог, Гимн Богу, раз­лич­ные пре­ло­же­ния псал­мов и другие такого рода сочи­не­ния сти­хами и прозою. Виде­ние, достав­ля­е­мое бла­го­да­тию, отнюдь не есть про­из­воль­ное созер­ца­ние, отнюдь не есть созер­ца­ние: это в точном смысла виде­ние, подоб­ное виде­нию чув­ствен­ных очей, кото­рые видят не вслед­ствие про­из­вола чело­ве­че­ского, но вслед­ствие своего есте­ствен­ного устрой­ства, неза­ви­симо от воли чело­ве­че­ской. Так и ум, про­зрев от осе­не­ния его Боже­ствен­ною бла­го­да­тию, начи­нает вне­запно смот­реть духовно на пред­меты отвле­чен­ные и чув­ствен­ные, соот­вет­ственно про­из­ве­ден­ному в нем изме­не­нию и даро­вав­шейся неожи­данно, доселе неиз­вест­ной ему, спо­соб­но­сти, неза­ви­симо от своего про­из­во­ле­ния.
свя­ти­тель Игна­тий (Брян­ча­ни­нов), «Отеч­ник».

Созер­ца­ние и дея­тель­ность

…Слово “созер­ца­ние” в стро­гом, аске­ти­че­ски-мисти­че­ском сло­варе отно­сится к созер­ца­нию чело­ве­ком Самого Бога; “феория” по-гре­че­ски – это именно созер­ца­ние Бога. В рас­ши­рен­ном смысле, однако, можно думать о созер­ца­нии как виде­нии и Бога, и Его путей, и ста­нов­ле­ния Его твари. Скажем, мит­ро­по­лит Фила­рет Мос­ков­ский в одной из своих про­по­ве­дей на Рож­де­ство гово­рит, что тот, у кого сердце чистое, глядя на мир, видит почи­ва­ю­щую на нем бла­го­дать Божию, видит как бы сияние бла­го­дати; тот мир, кото­рый мы видим туск­лым, потух­шим, осквер­нен­ным, может быть путем к созер­ца­нию через тварь при­сут­ствия Божия. Это не чистое созер­ца­ние Боже­ствен­ной при­роды, сущ­но­сти, но это виде­ние Бога, потому что сияет в твари – именно бла­го­дать, Он; и поэтому я буду упо­треб­лять слово “созер­ца­ние” в таком рас­ши­рен­ном смысле. Созер­ца­ние пред­по­ла­гает опре­де­лен­ное рас­по­ло­же­ние духа, оно пред­по­ла­гает спо­соб­ность слу­шать и спо­соб­ность видеть; поэтому оно тре­бует от нас уста­новки на то, что когда я слушаю, я хочу слы­шать, и когда я смотрю, я хочу видеть. Это кажется очень плос­ким заме­ча­нием. На самом деле это очень редкое состо­я­ние: мы не смот­рим с целью видеть, и мы не слу­шаем с целью слы­шать. Мы видим очер­та­ния – и ни на чем не оста­нав­ли­ва­емся; мы слу­шаем слова – и за сло­вами не улав­ли­ваем глубин чувств или мыслей. Вы, навер­ное, заме­чали: бывает так, что вы устали и вам не хочется ввяз­нуть в чью-нибудь жизнь. Встре­ча­ете вы кого-нибудь, спра­ши­ва­ете: “Ну как сего­дня?” И тот потух­шим голо­сом, с мерт­вым выра­же­нием лица вам гово­рит: “Все хорошо”. И вы не отзы­ва­е­тесь; его слов доста­точно, их-то вы и ждали, он вас осво­бо­дил от необ­хо­ди­мо­сти взять его тяготу на себя, вы сво­бодны… Если бы мы были честны, то ска­зали бы: “Неправда; у тебя взор потух, голос мерт­вый, по всему я вижу, что совсем не ладно. То ли страх в глазах, то ли еще что-то”. Мы могли бы открыть в нем целую жизнь, но часто не делаем этого, потому что уви­деть – значит взять на себя соли­дар­ность, ответ­ствен­ность; так войти в жизнь дру­гого чело­века, как запо­ве­дует апо­стол Павел: Друг друга тяготы носите ( Гал. 6:2 ). То же самое можно гово­рить о том, что мы видим и слышим, во всех отно­ше­ниях. И поэтому вос­пи­та­ние в себе спо­соб­но­сти видеть и слы­шать начи­на­ется не тем, чтобы открыть глаза и уши; оно начи­на­ется в момент, когда мы решаем доброй сове­стью отно­ситься к ближ­нему и к Богу – Он тоже нам ближ­ний. Слу­шать, смот­реть, мол­чать; всмат­ри­ваться, пока мы не увидим, вслу­ши­ваться, пока мы не услы­шим; не ухо­дить никуда от встав­шего перед нами вопроса: что в этом чело­веке, что в этом Боге, что в этом слове, что в этом дей­ствии?

Знаете, есть люди, кото­рые любят при­роду, зверей. Они выхо­дят рано утром, чтобы уло­вить первые дви­же­ния про­сы­па­ю­ще­гося леса или поля. Если вы хотите что-то уло­вить, вы должны встать раньше, чем другие звери, пойти так, чтобы весь лес не проснулся от ваших легких шагов, сесть где-нибудь, чтобы быть как можно более неза­мет­ным, и в себе сов­ме­стить как бы пара­док­саль­ные состо­я­ния: с одной сто­роны, такой живо­сти духа, такого вни­ма­ния, чтобы ничто не могло избе­жать вашего взора или слуха, но с другой сто­роны, такой гиб­ко­сти, чут­ко­сти, чтобы все отзы­ва­лось в вас. Это пара­док­сально в том смысле, что это не пас­сив­ность и не актив­ность. Это не пас­сив­ность, потому что, если мы пас­сивны, на нас как бы нала­гают печать, кото­рую мы заме­чаем только тогда, когда она уже глу­боко вре­за­лась; а актив­ность – это такое состо­я­ние, когда мы идем навстречу собы­тию. Но навстречу неиз­вест­ному собы­тию нельзя пойти, вы не можете пойти навстречу неопре­де­лен­ному звуку, кото­рый придет неве­домо откуда. Епи­скоп Феофан Затвор­ник это выра­жал иначе; он гово­рил, что для духов­ной жизни чело­век должен быть как натя­ну­тая струнка, но не пере­тя­ну­тая, потому что если попро­бо­вать пере­тя­ну­тую струнку тро­нуть паль­цем, она лопнет: разо­рвется и засто­нет. А если она будет не натя­нута, она нико­гда не даст чистого звука: она будет висеть, шуметь, гудеть, но не зву­чать. И вот это – состо­я­ние как бы пред­ва­ри­тель­ное к созер­ца­нию: чтобы любое при­кос­но­ве­ние к нам было вос­при­нято и вызвало ясный, чистый ответ внутри нас. В молит­вен­ном порядке – это мол­ча­ние, в порядке дей­ствия – это спо­соб­ность вгля­ды­ваться и пони­мать.

Как я уже сказал, строго говоря, созер­ца­ние отно­сится к Богу и имеет место при углуб­лен­ной молитве, когда Гос­подь его дает, в тех состо­я­ниях, когда чело­век вдруг чув­ствует Божие при­сут­ствие с такой силой, что все осталь­ное уходит из его созна­ния. Я могу вам дать пример из наших дней. В 1938 году на Афоне умер старый рус­ский монах Силуан. О нем напи­сана книга на рус­ском языке, кото­рую, веро­ятно, неко­то­рые из вас знают. Он писал довольно много писем нам в Париж. В одном из этих писем (не помню, попало оно в книгу или нет) рас­сказ идет так. Силуан и неко­то­рые другие стар­шие монахи, кото­рым был пору­чен надзор над мона­стыр­скими рабо­чими, сидят за столом, и один из мона­хов ему гово­рит: Слушай, отец Силуан, что ты дела­ешь со своими работ­ни­ками? Мы за своими смот­рим все время, и они все делают, как могут, чтобы отлы­ни­вать от работы. Ты же нико­гда за ними не смот­ришь, а они все тебе выпол­няют… И его ответ был таков: Я ничего не делаю. Я при­хожу утром, встре­чаю этих работ­ни­ков, и мне дела­ется их так жалко: это же рус­ские мужички, рус­ские ребята девят­на­дцати, два­дцати, два­дцати одного года, кото­рые оста­вили свои деревни, поки­нули родные поля, родные леса; больше того: мате­рей, отцов, моло­дых жен, ново­рож­ден­ных детей, – и пришли на Афон рабо­тать, потому что слиш­ком бедно было дома, и какие-то гроши зара­ба­ты­вают с тем, чтобы через год или два вер­нуться к себе… Мне их жалко, – про­дол­жает Силуан, – и каж­дому я говорю какое-нибудь слово, чтобы у него на душе тепло стало. Каж­дому раздаю работу, кото­рую, думаю, он может выпол­нить. А потом ухожу к себе в келью, и пока они будут рабо­тать, я о них молюсь… Дальше он рас­ска­зы­вает о том, как он молится. Он гово­рит: я ста­нов­люсь и начи­наю просто перед Богом пла­каться о каждом из них. Я говорю: Гос­поди! Посмотри на Нико­лая. Ему всего-то два­дцать лет. Как тоск­ливо ему здесь, при­шельцу из север­ной России! В деревне он оста­вил моло­дую жену и годо­ва­лого ребенка. Как ему должно быть страшно за них: мало ли что может слу­читься; а он же негра­мот­ный, и жена негра­мот­ная, и год он о них ничего не будет знать, и что он еще встре­тит, когда вер­нется… И так, – гово­рит, – я Богу рас­ска­зы­ваю о Нико­лае, о его жене, о их мла­денце, о деревне, о его стра­хах; и по мере того, как я молюсь, я начи­наю ощу­щать бли­зость Божию. Это созна­ние, это чув­ство бли­зо­сти Божией так нарас­тает, что в какой-то момент оно захле­сты­вает все, как волна, и я уже не могу и вспом­нить ни Нико­лая, ни его жену, ни деревню, ни ребенка – ничего, и меня куда-то уносит, как пото­ком, в глу­бины Божии. И когда я дохожу до какого-то места в этих глу­би­нах Божиих, я встре­чаю Боже­ствен­ную любовь и в ней – Нико­лая, его жену, ребенка, деревню, родных, все их стра­да­ния; и уже Боже­ствен­ная любовь меня воз­вра­щает на землю и застав­ляет меня молиться. И снова нарас­тает чув­ство Бога, и снова я отры­ва­юсь от земли, и снова уно­шусь в глу­бины, где снова нахожу тех же людей, ради кото­рых Сын Божий стал сыном чело­ве­че­ским…

Здесь созер­ца­тель­ная молитва начи­на­ется с чего-то очень про­стого: с жало­сти, с состра­да­ния кон­крет­ному чело­веку; это не некое Боже­ствен­ное откро­ве­ние о чем-то, это – Нико­лай, его моло­дая жена, – и вот нарас­тает такое чув­ство. Но оно дается подви­гом молитвы, дается чисто­той сердца, дается всем содер­жа­нием хри­сти­ан­ской жизни.

Кроме того, есть другие как бы под­ходы к этому. Другой, не непо­сред­ствен­ный подход к Живому Богу – это подход к живому слову Божию, к Свя­щен­ному Писа­нию; при усло­вии, что мы его будем читать дей­стви­тельно, как мы читаем живое слово, когда полу­чаем письмо от чело­века, кото­рого мы глу­боко любим, каждое слово кото­рого для нас зна­чи­тельно, важно, каждое слово кото­рого мы будем потом носить в сердце, как песнь. Мы не раз­би­раем это письмо по словам да по слогам, мы не отме­чаем, что здесь неясно напи­сана буква, а здесь должна быть запя­тая, а тут ошибка в пра­во­пи­са­нии. Мы слу­шаем, читаем это письмо, и слышим всю живую чело­ве­че­скую душу. Каждое слово бедно по срав­не­нию с тем, что оно может нам дать. Это не озна­чает, что мы читаем между стро­ками; это дру­гого рода упраж­не­ние. Потому что между стро­ками можно вычи­тать то, чего чело­век в строку нико­гда не клал; а мы читаем с таким откры­тым серд­цем, с такой лаской, с такой любо­вью, что ска­зан­ные слова звучат по-иному, причем звучат-то они, только если мы любим. Если любви нет, мы их читаем с иным уда­ре­нием. Помню чело­века, кото­рый полу­чил теле­грамму от сына и пришел в уныние. Пока­зы­вает жене: Смотри, три недели отсут­ство­вал, ни слова не писал, а теперь при­слал теле­грамму: “Папаша! Пришли мне денег!” Мать посмот­рела, гово­рит: Да нет, ты не так прочел; он пишет: “Папаша, пришли мне денег…”

Мы можем так же без­дарно или чутко читать Свя­щен­ное Писа­ние. Можно его раз­би­рать, а можно его вос­при­нять. И вот нам надо учиться читать; надо читать, созна­вая, что Сам Бог к нам обра­ща­ется с этим пись­мом. Что Он гово­рит мне в этом письме – моей душе, моему сердцу, моему созна­нию? К чему Он меня зовет? Причем не так: Вот, выде­ляю запо­веди и буду выпол­нять, при­ни­маю к све­де­нию и испол­не­нию, – так мы не читаем письма от люби­мых нами людей; а читать, как письмо, где дышит чело­ве­че­ская жизнь, кото­рую мы всю при­ни­маем и на кото­рую отзы­ва­емся душой, телом – всем.

И еще нам нужно научиться созер­ца­тельно, то есть именно вдум­чиво, вни­ма­тельно при­слу­ши­ва­ясь, при­гля­ды­ва­ясь, отно­ситься к жизни. Часто жизнь нам пред­став­ля­ется, как неза­кон­чен­ная ткань, и мы смот­рим на нее с изнанки, словно мышка, кото­рая бежит, смот­рит наверх и видит: натя­нута ткань и какая-то неле­пость; рисунка нет, все какие-то нитки висят в бес­по­рядке. Мы порой смот­рим на жизнь так, и она нам кажется бес­смыс­лен­ной; мы с изнанки на нее глядим: нет узора, нет цели, нет дви­же­ния, только какие-то моно­тон­ные линии, кото­рые пре­ры­ва­ются узлами, откуда висят неот­ре­зан­ные нитки. Это мы делаем просто потому, что жизнь видим на разных уров­нях. Есть Божий уро­вень, есть очень про­стой чело­ве­че­ский уро­вень, и есть какой-то сред­ний уро­вень, скажем, газет­ный. Жизнь по газете – это выборка из всего, что может пора­зить чело­века. Если взять газету и посмот­реть, на что похож сего­дняш­ний день в мире, то он состоит из кон­флик­тов раз­ного рода. Личных кон­флик­тов (украл, убил), обще­ствен­ных кон­флик­тов, воен­ных кон­флик­тов, кон­флик­тов при­роды (зем­ле­тря­се­ние, пожар и т.д.). И все кон­фликты, – и без вся­кого раз­ре­ше­ния. Это в каком-то смысле виде­ние ткани со сто­роны мыши. Это виде­ние, кото­рое недо­ста­точно боль­шое и недо­ста­точно малень­кое. Оно недо­ста­точно боль­шое, потому что нет ключа, кото­рый давал бы, ука­зы­вал бы пер­спек­тиву и про­пор­цию вещей; все равно важно, лишь бы было довольно жутко или пора­жало; и недо­ста­точно мелко, потому что это больше чело­ве­че­ского раз­мера, но не на чело­ве­че­ский мас­штаб.

Есть другой подход; Библия, Свя­щен­ное Писа­ние – это виде­ние той же исто­рии чело­ве­че­ства, но с совер­шенно стран­ной точки зрения: с Божией. Вот чита­ете Свя­щен­ное Писа­ние. Царь такой-то правил сорок шесть лет. “А! – думает исто­рик, – ну, тут-то можно что-нибудь узнать, сорок шесть лет правил – что-нибудь да слу­чи­лось”. Библия нам гово­рит: в его время стали стро­ить капища на вер­хуш­ках гор, и напали на Изра­иль соседи. И добрый исто­рик пожи­мает пле­чами: какой инте­рес в том, что стро­или капища на вер­хуш­ках гор? Неужели сорок шесть лет цар­ство­ва­ния сво­ди­лись к тому, что это слу­чи­лось? – Именно, сво­дится к тому, ибо вся сущ­ность его цар­ство­ва­ния в том, что при нем люди отвер­ну­лись от Бога и начали стро­ить капища. А все осталь­ное – совер­шенно без­раз­лично, потому что ничего не оста­лось ни от царя, ни от его народа, ни от его горо­дов, ни от того, что было создано руками чело­ве­че­скими. Бог посмот­рел – и это дей­стви­тельно ужасно в каком-то отно­ше­нии: сорок шесть лет жизни – просто пустота. Лишь эти капища нам гово­рят: вот измен­ник; отвер­нулся – и погиб. Тут совсем другое виде­ние исто­рии, про­ро­че­ское, свя­щен­ное виде­ние исто­рии. И в этом отно­ше­нии Библия не может заме­нить учеб­ник исто­рии, но она колос­сально инте­ресна, потому что если взять парал­лельно это цар­ство­ва­ние в учеб­нике исто­рии и по Библии, вы видите: суд чело­ве­че­ский – и суд Божий, мас­штаб чело­ве­че­ский – и Божий мас­штаб; что важно – что неважно, что зна­чи­тельно – что незна­чи­тельно. И это иногда застав­ляет оста­но­виться и крепко заду­маться; потому что если вместо того, чтобы ска­зать “царь такой-то”, вы ска­жете: “Иван прожил шесть лет, и все что в его жизни имеет какое-то зна­че­ние, это то, что он построил капище где-то у себя в душе”, – это совер­шенно другое дело. Создал себе идола: сводка целой чело­ве­че­ской жизни.

Есть и еще один мас­штаб, кото­рый нам очень хорошо изве­стен, но на кото­рый мы не обра­щаем доста­точно вни­ма­ния. Как бы мы ни смот­рели на исто­рию, в самой широ­кой пер­спек­тиве или в сред­ней мышино ‑газет­ной пер­спек­тиве, есть еще более мелкая пер­спек­тива, где вещи снова дела­ются реаль­ными. Мне вспо­ми­на­ется эпизод из времен войны. Ну, кто-то в нас стре­лял, и мы как можно площе лежали – это есте­ствен­ное дело. Сна­чала было непри­ятно, что стре­ляют, но нельзя посто­янно напря­гаться, посте­пенно само напря­же­ние застав­ляет рас­сла­биться. Я лежал на животе, был месяц май, стре­ляли над голо­вой, я делался как можно более плос­ким и смот­рел перед собой на един­ствен­ное, что было: трава была. И вдруг меня пора­зило: какая сочная, зеле­ная трава, и два мура­вья ползли в ней, тащили какое-то зер­нышко. И я загля­делся; и вот на этом уровне вдруг, ока­зы­ва­ется, есть жизнь, нор­маль­ная, цель­ная жизнь. Для мура­вьев не было ни пуле­ме­тов, ни стрельбы, ни войны, ни немцев – ничего; была кру­пица чего-то, что состав­ляло всю жизнь этих двух мура­вьев и их семейств. И вот если бы мы умели быть более вни­ма­тель­ными, то заме­тили бы, что при самых тяже­лых обсто­я­тель­ствах можно сойти на уро­вень – даже не мыши, а мура­вья, посмот­реть и уви­деть, что жизнь все равно есть. Да, все труд­но­сти есть, но я дышу, я живу, и тысячи вещей про­ис­хо­дят, кото­рые как бы вне дося­га­е­мо­сти сред­него уровня жизни. Такое виде­ние исто­рии или моей личной жизни, или семей­ной, или кол­лек­тив­ной жизни на уровне Божием, либо наобо­рот, на таком про­стом, скром­ном, чело­ве­че­ском уровне, куда не дости­гает многое, – это тоже начало созер­ца­тель­ного настро­е­ния; потому что это застав­ляет нас ото­рваться (или пред­по­ла­гает, что мы ото­рва­лись) от напря­же­ния и от суеты, от взвол­но­ван­но­сти, от того, что вся про­блема сво­дится ко мне: я – в центре. Вокруг целый мир, бес­ко­нечно рас­ши­ря­ю­ща­яся все­лен­ная, а я в центре – кру­пица, малю­сень­кая кру­пица, но все-таки центр. В момент, когда мы ото­рва­лись, мы можем смот­реть и видеть сна­чала мура­вьев и мураву, а потом можно уви­деть, что все-таки и небо есть, и не все время стре­ляют, и стре­ляли-то пол­часа – и не попали; масса вещей вдруг, ока­зы­ва­ется, есть, живых, про­стых, – потому что мы не каждую минуту уми­раем. И вот в этой созер­ца­тель­ной настро­ен­но­сти слу­ша­ния, виде­ния, чув­ство­ва­ния себя, вдум­чи­во­сти все сво­дится к тому, чтобы научиться смот­реть на ткань жизни, всмат­ри­ваться в жизнь: свою, чужую, нашу кол­лек­тив­ную. И учиться дей­ство­вать только вовремя.

Это я опять-таки поясню обра­зом. Вы, навер­ное, и участ­во­вали, и видели хоро­воды. Опоз­дав, юноша, девушка не кида­ются в хоро­вод; если сразу кинется – раз­ле­тится все, разо­бьется ритм, пре­кра­тится дви­же­ние. Опоз­дав­ший оста­нав­ли­ва­ется, слу­шает пение; потом начи­нает дви­гаться в гар­мо­нии с пением и с дви­же­нием; и при­хо­дит момент, когда весь ритм, вся песнь хоро­вода так вошла в чело­века, что он может вклю­читься в хоро­вод – и хоро­вод не дрог­нет; он просто влился, и хоро­вод идет дальше. Вот так мы должны научиться гля­деть на жизнь – свою, чужую, нашу: через Свя­щен­ное Писа­ние, через такое глу­бо­кое сочув­ствие, состра­да­ние или сора­до­ва­ние с дру­гими, чтобы можно было всту­пить, не сорвав этого танца, хоро­вод­ного танца.

Послед­нее, что я хочу ска­зать, – о важной роли поня­тия новизны. Раз­ница между чело­ве­че­ской муд­ро­стью, кото­рая нас учит или застав­ляет дей­ство­вать по тра­фа­рету, и Боже­ствен­ной муд­ро­стью заклю­ча­ется в том, что чело­ве­че­ская муд­рость всегда осно­вана на опыте про­шлого – моего или кол­лек­тив­ного: это может быть малень­кий опыт, несколько десят­ков лет жизни; это может быть все­че­ло­ве­че­ский кол­лек­тив­ный опыт, но все равно чело­ве­че­ская муд­рость осно­вы­ва­ется на том, чему меня про­шлое научило: если посту­пить так, то “полу­ча­ется”, “выйдет”, пра­вильно выйдет. Боже­ствен­ная муд­рость совер­шенно иная. При­чин­ность, при­чина – почему Бог дей­ствует именно так – не коре­нится где-то в про­шлом, а лежит впе­реди. Бог дей­ствует не потому что, а ради чего-то. Возь­мите, напри­мер, самое рази­тель­ное, типич­ное дей­ствие Божие – Вопло­ще­ние. Чело­век создал земной ад. Бог не стал изнутри этого ада его как-то выправ­лять, чтобы хоть что-нибудь полу­чи­лось. Да, Он и это сделал: Он дал запо­веди, ука­за­ния, настав­ле­ния, про­ро­ков и т.д., но это ад не изме­нило; он лишь стал, может быть, немного менее гнус­ным. Если взять линию основ­ных запо­ве­дей Божиих, в начале книги Бытия Ламех гово­рит: за каждую рану все­меро отомщу, за каждое оскорб­ле­ние семе­рых убью ( Быт. 4:24 ). Синай гово­рит: око за око, зуб за зуб ( Лев. 24:20 ). (Это не значит: бей; это значит: не бей больше, чем сам полу­чил.) А Хри­стос, как бы в про­ти­во­вес древ­нему Ламеху, гово­рит: семь­де­сят раз сед­ме­ри­цей прощай. Вот такой путь от зве­ри­ной чело­ве­че­ской мести к спра­вед­ли­во­сти, причем жесто­кой чело­ве­че­ской спра­вед­ли­во­сти – и дальше, к Хри­стову закону; и это, конечно, входит в Божий план.

Но Вопло­ще­ние – это что-то новое. Бог при­ни­мает все, что слу­чи­лось с нами, и это – нераз­ре­ши­мая про­блема. Нельзя создать из падших людей обще­ство спа­сен­ных людей: они должны спа­стись, и тогда будет обще­ство спа­сен­ных. И вот Хри­стос всту­пает в мир. Бог дела­ется чело­ве­ком – и все, к чему Он при­об­щился, Он спас и обо­го­тво­рил. И при­чина, почему Он стал чело­ве­ком, не только в том, что чело­век пал, а в Вос­кре­се­нии, Воз­не­се­нии, в нашем послед­нем при­зва­нии быть при­част­ни­ками Боже­ствен­ной при­роды ( 2Пет. 1:4 ), телом Хри­сто­вым, храмом Свя­того Духа. В этом отно­ше­нии всякое дей­ствие хри­сти­а­нина эсха­то­ло­гично, то есть направ­лено на послед­нее свер­ше­ние исто­рии, на Цар­ство Божие уже осу­ществ­лен­ное. И потому в дей­ствиях Божиих и в дей­ствиях святых есть часто непред­ска­зу­е­мость и нело­гич­ность. С точки зрения разума, с точки зрения чело­ве­че­ской, надо было сде­лать то-то или то-то. Святой, под Божиим руко­вод­ством, посту­пает нелепо, бес­смыс­ленно, вне кон­тек­ста; он вносит в какую-то ситу­а­цию нечто совер­шенно новое и часто как будто не отно­ся­ще­еся к делу, но то, что делает старое поло­же­ние совер­шенно иным и новым. Вот где, мне кажется, свя­зы­ва­ется этот момент хри­сти­ан­ского дела­ния и хри­сти­ан­ского созер­ца­ния.

из беседы в Москве (1971). Опуб­ли­ко­вано в жур­нале Искус­ство кино. 1994. № 5.

Источник